Петр Дубенко - На волжских берегах. Последний акт русской смуты
– М-м-м, хорош квасок. Пробирает, – князь Пожарский повертел в руках опустошенную кружку, отставил ее, сделал вид, что рассматривает двор и хоромы, попутно задавая пустые вопросы о хозяйстве. В конце концов, внимание его привлек рисунок на глиняной стенке кувшина, и он долго изучал сплетенные в незатейливый узор разноцветные линии, а сам говорил без умолку, перескакивая с одной пустой незначительной темы на другую.
– А часовенка-то ноне ставлена? – Дмитрий Михайлович кивнул на незаконченное строение из свежетесанных бревен, еще не успевших почернеть под дождем и ветром. – Хех, градодель из тебя тот же, что и стрелок. Хреновый. Отсеялись-то как? Весна добрая была, урожай обещался. А луга? Ныне, когда через леса твои шли, порадовался. Покосы будут – дай бог.
– Нет, брат, – спокойно прервал его монолог Дмитрий Петрович. – Не поеду я, даже не проси.
Дмитрий Михайлович замолчал, отставил кувшин и впервые за все это время посмотрел на брата:
– Нужен ты мне. Дело есть – кроме тебя доверить некому.
В ответ Лопата лишь усмехнулся, саркастически невесело:
– Что ж, кроме меня, надежных служилых на Руси не осталось боле? Не гляди на меня так, Дмитрий Михайлович. Мне самим царем отдых от службы на год даден был. Так что… Да и рана, – Лопата повел правым плечом, гримасой давая понять, что движение это дается ему через боль. Дмитрий Михайлович попытался было вставить в речь брата подготовленное возражение, но заранее продуманные слова сейчас показались ему глупыми и пустыми, так что, на глубоком вздохе издав пару междометий, он все же промолчал.
– А ты вотчину мою видал? – продолжал меж тем Дмитрий Петрович и теперь уже в глаза брата избегал смотреть он. Уставившись в одну точку, он будто старался убедить в собственной правоте самого себя, но чем резоннее звучали его доводы для Хромого-Пожарского, тем большим предателем чувствовал себя Пожарский Лопата. – Покосы мои его радуют. Все кругом бурьяном поросло – пахать некому. Да что там… младшой меня батей не называет. Дядька я для него. А кому пенять? Да и старший за десять лет меня четыре раза видел. Жена и та… как чужая первую неделю была. Так что… нечего попусту воду в ступе толочь. Ежели ради этого ты меня навестил – зря. Не поеду я. Прости.
Одновременно вздохнув, тяжело и протяжно, братья молчали. Лопата, опустив голову, изучал вязь, образованную на поверхности стола переплетением древесных волокон, мелких царапин и трещин. Дмитрий Михайлович, оглаживая бороду, смотрел в небо, где по синему покрывалу рассыпались белые хлопья облаков. Над головами, невидимые в зелени яблоневых крон шебаршились воробушки, из распахнутых окон хором доносился веселый детский смех, в спрятанной где-то на задворках кузне глухо и размеренно бахал молот, на летней кухне под легким навесом степенно возились бабы, затевая толоконную кашу к заутроку21.
– Заруцкий Астрахань взял, – спокойно молвил Дмитрий Михайлович, но Лопату при этих словах будто жегалом22 кто ткнул. Он, вздрогнул, резко подался назад, словно уклонялся от удара невидимой руки, в глазах мелькнула растерянность и недоверие – уж не пошутил ли Дмитрий Михайлович по случаю.
Казацкий атаман Иван Мартынович Заруцкий был достойным сыном эпохи, спустя годы названной потомками Смутным временем – присягал на верность новым самозванцам так же легко и безраздумно, как впоследствии предавал их. Он входил в Москву с отрядами вора Дмитрия, в поимке и жестокой казни которого затем участвовал с большим удовольствием. Он грабил столичные предместья с мужиками Болотникова и помогал Илейке Муромцу выдавать себя за царевича Петра, пока Скопин-Шуйский не покончил с ним в Туле, из которой Заруцкий сбежал перед решающим штурмом, бросив в осажденном городе своих людей. Он был первым думным боярином Тушинского вора23, которого после с жаром обличал в самозванстве, придумывая для него такие казни, что даже у самых жестоких окаемов24 стыла от ужаса в жилах кровь. Он штурмовал Смоленск в составе войска Сигизмунда и с гусарами Жолкевского понуждал москвичей присягать королевичу Владиславу. А потом осаждал в Кремле недавних своих товарищей в рядах первого ополчения, воеводу которого – Прокопия Ляпунова – позднее собственноручно убил, прельстившись щедрыми посулами шляхты.
А когда поляков таки сковырнули из Кремля и на соборе всем миром избрали на царство Михаила Романова, лихой атаман, не довольный тем малым, что досталось ему от общей победы, объявил войну всем и вся. Его казачки изрядно накуролесили по южным окраинам Руси. Жгли, убивали, грабили, пока под Воронежем их в пух и прах не разбил воевода Одоевский. После этого Дмитрий Петрович уже и не чаял услышать о Заруцком ранее, чем поведут его к виселице. Однако ж, сам атаман думал по-другому.
– Как же сталось такое? – спросил Дмитрий Петрович после долгого молчания. – У него ж людей осталось – кот наплакал. Как же он Астрахань повоевать смог?
– А бес его знает, как! Измена, может. Ныне без нее не одно дело не обходится, – Дмитрий Михайлович сердито смахнул с плотно подогнанных досок несколько подсохших листочков, но быстро взял себя в руки и, отпив холодного кваса прямо из кувшина, заговорил уже гораздо спокойнее. – Да и неважно нынче, как. Взял уже. Воеводу тамошнего и всех, кто верен ему остался – вздернул. Много другого народу побил.
– А Одоевский что ж?
– В Казани. Силы его поистрепались изрядно. Ныне ему на Астрахань идти – войско по зря гробить. Не ране весны готов будет.
– Так и что за беда? Посидит Заруцкий до весны в Астрахани – да и пущай себе. Ну, пограбят его казаки малость волости окрестные. Хорошего, конечно, мало и лучше б без того обойтись, но…
– Э, нет, брат, – Дмитрий Михайлович перебил Лопату. – Ныне так сталося, что просто грабежом все не кончится. Надысь прибыла к нему в Астрахань Маринка Мнишек25. Воренка-байстрючонка еенного от вора тушинского они законным царем объявили. Заруцкий при нем опекуном и регентом. Под это дело поход большой на Москву готовится. Да-да, брат, сызнова все начинается. Люди верные доносят, деи, двадцать тыщ атаман собрал – со всего порубежья ватаги воровские в Астрахань идут. А еще бы!!! Земли раздает, как дурак семечки. Только присягни да людей поболе с собой приведи. Ближним своим уж пол Руси роздал, таких коврижек после победы наобещал, что они теперь из кожи вылезут, лишь бы воренка на престол усадить. Каждый, кто Михаилом обделен оказался, теперь мнит под сурдинку свое урвать. А у нас и без того бед… Ляхи ото всюду жмут. Свея26 в северных землях лихо сеет. Черкасы с крымцами себе вольнуют. Ежели ныне еще и на Волге полыхнет…. Понимаешь ли, чем сие обернуться может?
Дмитрий Петрович понимал. Сколько довелось повидать ему сожженных деревень, где на обугленных развалинах в голос выли обезумевшие от горя женщины. Никогда не забыть ему брошенных городов, на опустелых улицах которых дикое зверье терзало еще живых, но обессилевших от голода людей. Всю жизнь будет помнить он бесконечные вереницы бродяг, худых и оборванных, молчаливо плетущихся по пыльному шляху мимо пепелищ и виселиц с полуистлевшими трупами, под ногами которых в ожидании чуда сидели осиротевшие дети.
На фоне этих незабываемых картин вспомнилось вдруг Дмитрию Петровичу, как покойный теперь уж отец однажды поднял его – отрока четырнадцати лет – под утро, перед самым рассветом, встревоженный и не на шутку возбужденный. На дворе, освещенном кострами и факелами, царила суматоха, туда-сюда бегали дружинники без доспехов, домашние слуги князя и деревенские мужики. Из кухни доносился дразнящий аромат свежего хлеба, а в открытое окно веяло горячим ветром с запахом жженой полыни.
– Одевайся, живо, – скомандовал отец и на слезные причитания матери о малом возрасте дитятки сурово ответил: – Он не дите – князь будущий. А мне ныне каждый нужен.
Оказалось, к дальнему полю ржи, что уже налилась тяжелой спелостью зерна, подбирался степной пожар. Когда Петр Тимофеевич со своими людьми прибыл на место, огонь был еще далеко и о приближении беды говорило только небо, затянутое серой дымной пеленой, в центре которой тусклым оранжевым пятном угадывалось солнце. В остальном же, это было обычное утро, тихо щебетали птицы и лес переговаривался с ветром размеренным гулом колеблемых крон. Потому юному Дмитрию смешно было наблюдать за тем, как отец, такой большой, сильный и бесстрашный, с несказанным отчаянием встретил гонца, еще утром посланного за подмогой к владельцу соседней деревни и теперь прибывшего с отказом, как в волнении метался вдоль нивы, где мужики распахивали широкую полосу земли, и с тревогой вглядывался в горизонт, на котором уже нет-нет да проскакивали красные сполохи.
